Альтернатива

говорит: теперь я главный!

И. Бродский

‎– Здравствуйте! Что определяет наше национальное лицо? Что являет нашу национальную самобытность? Конечно, это наша культура, рождённая в лоне православия, – такими словами на телеканале «Спас» в рубрике «Основы православной культуры» открыла передачу «О поэзии, о творчестве» московская «православная» поэтесса Олеся Николаева. Её собеседником на этот раз был бывший диссидент, а ныне ещё один «православный» поэт – Юрий Кублановский. Почему православный в кавычках? Да потому что их получасовая беседа красноречиво свидетельствует, что о сути этого понятия оба литератора имеют весьма смутное представление. В то же время, используя это слово в совершенно неверных соотношениях с русской литературой, практически их отождествляя, они вместо того, чтобы прояснять ситуацию, всячески её затуманивают, православию же оказывают медвежью услугу. На первый взгляд вроде бы всё чин чинарём – за благое дело ведь ратуют, ни много ни мало за восстановление ориентиров. Но при внимательном рассмотрении обнаруживается явная подмена. Как у Высоцкого: «Могут раздеть, это чистая Правда, ребята, – Глядь, а штаны твои носит коварная Ложь».

О чём же говорили поэты?

О. Н. Юрий Михайлович, вы очень известный, признанный поэт, поэт маститый, увенчанный многими литературными премиями. Это с одной стороны. С другой – вы человек православный, причем вы не считаете, что православие это ваше частное дело, – это определяет вашу общественную и культурную позицию. Как эти две сферы, две духовные активности совмещаются в вас?

Ю. К. Для меня не было в этом большой проблемы – как это совместить. Поскольку я с младых ногтей читал русскую литературу, а через русскую литературу входит этот особый строй православного мирочувствования. <…> Русская литература в отличие от европейской не утратила своих религиозных корней, что и явилось феноменом русской классической литературы в XIX столетии. Я думаю, что каждый кто читал должным образом Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, наш «серебряный век», тот легко совмещает в себе религиозное мирочувствование и творчество. Конечно, мы знаем, что проблемы бывали и самый яркий пример тому – Гоголь Николай Васильевич. Там имеется налицо большая трагедия – может быть, потому что он усомнился в значительности творчества как такового и захотел стать более чем творцом – пророком, проповедником. Это ложный путь, мне кажется, потому что настоящее художественное произведение всегда и проповедническое, и пророческое. <…> С Гоголем произошли трагические для него и для русской литературы перемены.

Прежде всего, обратим внимание на главную особенность данной беседы: за треском красивых на первый взгляд фраз скрываются… пустота и недомыслие. Недаром говорят, что дьявол – в деталях, здесь же детальная особенность состоит в отсутствии необходимых деталей, то есть их полного комплекта. Так, говоря о «религиозном мирочувствовании» и связывая его с именами Пушкина, Лермонтова, Толстого, Достоевского, с «серебряным веком», Кублановский предельно утрирует ситуацию, то ли делая вид, то ли действительно не понимая того, что «религиозное» и «православное» – вовсе не одно и то же.

Лев Толстой: отлучение или отречение?

Входит Лев Толстой в пижаме,

всюду – Ясная Поляна.

О том, что Лев Толстой был в полной мере религиозным мыслителем, красноречиво свидетельствуют его трактаты «Исповедь», «В чем моя вера?», его «Четвероевангелие», заключающее собственное прочтение «Нового завета». Но православный ли он мыслитель? Вот мнение на сей счёт Священного Синода Русской православной церкви от 20-22 февраля 1901 года: «Новый лжеучитель, граф Лев Толстой... проповедует, с ревностью фанатика, ниспровержение всех догматов Православной Церкви и самой сущности веры христианской... отвергает все таинства Церкви и благодатное в них действие Святого Духа и, ругаясь над самыми священными предметами веры православного народа, не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств, святую Евхаристию».

А вот его собственный комментарий к решению РПЦ об отлучении его от церкви: «То, что я отрекся от церкви, называющей себя православной, это совершенно справедливо. Но отрекся я от нее не потому, что я восстал на господа, а напротив, только потому, что всеми силами души желал служить ему. Прежде чем отречься от церкви и единения с народом, которое мне было невыразимо дорого, я, по некоторым признакам  усумнившись в правоте церкви, посвятил несколько лет на то, чтобы исследовать теоретически и практически учение церкви… И я убедился, что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства, скрывающее совершенно весь смысл христианского учения». – И далее более подробно: «В елеосвящении так же, как и в миропомазании, вижу приемы грубого колдовства, как и в почитании икон и мощей, как и во всех тех обрядах, молитвах, заклинаниях, которыми наполнен требник. В причащении вижу обоготворение плоти и извращение христианского учения. В священстве, кроме явного приготовления к обману, вижу прямое нарушение слов Христа, – прямо запрещающего кого бы то ни было называть учителями, отцами, наставниками (Мф. XXIII, 8-10)».

Можно спорить о том кто прав и кто ближе к истине. Но сейчас разговор не о конфликте Льва Толстого с Православной церковью, а о полном отсутствии у него не религиозного, не христианского в собственном понимании, а именно православного мирочувствования. Здесь налицо два совершенно различных восприятия мира. И эта принципиальная разница в упор не замечается выдающими себя за православных Ю. Кублановским и О. Николаевой – причина, по всей видимости, в том, что православие для них что-то расплывчато-неопределенное, обще-христианское и обще-русское.

А вот Лев Толстой хоть и истовый христианин, и русский до корней волос, а гляди ты – вовсе не православный. Хрестоматийные его «Война и мир», «Анна Каренина» с религиозным мировоззрением имеют мало общего (потому и весьма востребованы были в советско-атеистической системе), что же до произведений, последовавших за религиозным переломом в сознании Льва Толстого – таких как «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Отец Сергий», «Воскресение» – вследствие отсутствия мистического опыта, здесь наблюдается сгущение некой метафизической душевной тяжести. И безвыходность – как результат псевдорелигиозных поисков автора (ибо религия без мистики это всё равно что водка без спирта).

Обратим внимание как – каким образом, какими словами – в романе «Воскресение» описывается обряд одного из главных христианских таинств: «Богослужение состояло в том, что священник, одевшись в особенную, странную и очень неудобную парчовую одежду, вырезывал и раскладывал кусочки хлеба на блюдце и потом клал их в чашу с вином, произнося при этом различные имена и молитвы. Дьячок же между тем не переставая сначала читал, а потом пел попеременкам с хором из арестантов разные славянские, сами по себе мало понятные, а еще менее от быстрого чтения и пения понятные молитвы…. Сущность богослужения состояла в том, что предполагалось, что вырезанные священником кусочки и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога». – И это для автора дико – никак не способно вместиться в его сознание мистико-символическое начало, ибо в сущности своей мировоззрение Толстого представляет собой некую – замешанную на морализаторстве – смесь лютеранства с позитивизмом Конта, и всё что выходит за рамки чисто рационального постижения представляется ему глупым и несуществующим.

Вдали от магистрали, где-то на обочине…

Входят трое Николаев, два Бориса, три Ивана…

Православное же мирочувствование ориентировано не на замкнутый в пределах рационального постижения мир, а на разлитый в необозримом пространстве, рационально непостижимый и видимый лишь духовным оком божественный свет. Тот свет, что присутствует в картинах Саврасова и Левитана (хотя один по образу жизни, другой по происхождению не являлись православными и тем более воцерковленными). И потому одной из определяющих черт истинного православного сознания является его неуловимая лёгкость. Оно, выражаясь словами (или музыкой) Чика Кориа – лёгкое как пёрышко: «Прозрачны дни, мир благостен и столь приволен, что лёгок, как перо. Мне место ведомо, сыскать его нетрудно, захочешь, хоть сейчас мы будем там. Пойдём со мной, там музыка безбрежна, услышь ее!»

Неимоверная легкость, присущая свету духовному – вот то, что определяет сознание, например, Нила Сорского, Серафима Саровского, Иоанна Кронштадского… Правда, и в православии имеются разные тенденции, свои антитезы: тяжесть в православии – это линия иосифлян (так же как в католической традиции видим лёгкость Франциска Ассизского и тяжесть Доминика де Гусмана).

А далее – сострадание и смирение – вторая и третья определяющая черта православного мирочувствования. О естественном православии русского народа в повести «Мешок с золотом» (из цикла «Мечты и жизнь») пишет Николай Полевой: «Пойдем в церковь их, простую, благолепную, посмотрим на ряды крестьян, вглядимся, как тихо, внимательно слушают они слово божие, как усердно, в простоте сердца, кладут земные поклоны. Святость религии живо почувствуете вы только в сельской церкви, где ум покорен вере, где жизнь безвестная, начинаясь крещением в храме, кончится в нем же, и скромный крест дедовской могилы виден юному внуку из окон хижины его». – А вот фрагмент из повести того же Полевого «Живописец», где главный герой берёт уроки у мастера-иконописца: «Бог неизобразим… Но неужели так груба была белизна одежды преображенного на Фаворе бога, как ты ее изображаешь?» «Нет! Лицо его было, яко солнце, и ризы его белы, яко снег, – да где же я возьму красок, дитя мое? В мире их нет! И могу ли изобразить сияние бога, если один луч солнечный, упавший на сияние, мною изображенное, темнит его! Говорят, что были будто бы где-то живописцы, до того чудно изобразившие преображение и рождество, что человек в забвении может подумать, будто их не кисть писала человеческая, не краски изображали! Но я не верю этим рассказам. Видал я немецкие и итальянские картинки, которые католики называют образами, но это грубые портреты мужей и жен красивых – человеческие, а не божественные изображения. Сын мой! Будь прежде всего смиренномудр – не ищи того, что не дано человеку, или – горе тебе!»

Разительный контраст с описанием богослужения у Льва Толстого – не правда ли? И этот контраст, эта разница, отличающая православное мирочувствование от неправославного, действительно зафиксирована русской литературой, – но вовсе не у тех писателей, которых перечисляет Кублановский.

Дело в том, что из перечисленного им ряда к православию имеет непосредственное отношение один лишь Достоевский, – православный отсвет – лёгкий, сострадательный и смиренный – лежит на его бедных и смешных людях, на его униженных и оскорбленных, на чудесном старце Зосиме и смиренномудром Алёше Карамазове, на князе Мышкине и Соне Мармеладовой, на раскаявшемся убийце Раскольникове и даже на Свидригайлове и Ставрогине.

Другие же из перечисленных Кублановским – с православием в весьма и весьма опосредованном соотношении. Вплоть до полной несовместимости, что характерно не только для взглядов Льва Толстого.

Что представляет «Серебряный век» русской литературы? Переплетение идей и влияний чего угодно – французского символизма, теософии, антропософии, античности, средневековья и ренессанса, ницшеанства, атеизма… Чего угодно, но только не православия. А Лермонтов? Поздний русский романтик, предтеча декаданса («Герой нашего времени»), по определению Мережковского, «поэт сверхчеловечества», что заключает в себе аллюзию на Фридриха Ницше. И при чём здесь православное мирочувствование? С такими же успехом православными можно назвать Виньи и Мюссе или Поля Верлена. Или Пушкина – но об этом ниже.

В то же время из поля зрения участников как бы православной передачи совершенно выпали те произведения русской литературы, в которых православное мирочувствование отобразилось особенно полно и незамутненно – «Запечатленный ангел» и «Соборяне» Николая Лескова, «Лето Господне» Ивана Шмелева, «Преподобный Сергий Радонежский» и «Афон» Бориса Зайцева. Сокрытой от их взоров осталась и староверская линия – Мельников-Печерский, Клюев, Клычков. Думается, что главной причиной столь характерной невнимательности является тот факт, что указанные произведения лежат не на магистральной линии, а где-то на обочине.

Что же касается не прозы, а поэзии, следует отметить, что православие в чистом виде здесь довольно редкий гость. Возможно, что мы многого не знаем и не видим и существуют малоизвестные или вообще неизвестные авторы, чьё творчество насквозь православно, но среди выдвинутых в первый ряд поэтов, это наблюдается лишь в определённых циклах Бунина и Пастернака.

А как образец действительно православной поэзии – не внешне, а внутренне – укажем на творчество иеромонаха Романа (в миру Александр Матюшин).

Ах, оставьте, не нужно тревожить

Эту воду у мокрых обочин.

Лужи спят на раскисшем ложе,

И, конечно, мечтают о большем.

В их мечтах одинокий месяц,

Капли звезд, придорожные кущи.

И никто до утра не месит

Сапогами больные их души.

О, блаженное время покоя,

Одиночества и чистоты.

Холодея в сережках стекольных,

У канавы столпились кусты.

Отстоялись, забылись лужи,

Осторожно, смотри, не задень.

Ведь и так их усталые души

Суетой испохабит день.

И окончится звездный праздник

Под ногами зевак и растяп.

И захаркают лужи грязью,

За раздавленный месяц мстя.

...Спите, лужи. Обиды в прошлом.

Блеск и гладь, хоть неси коньки.

Спите, спите до первой подошвы,

Искалеченные родники.

Что же произошло с Гоголем?

Входит Гоголь в бескозырке…

По какой же причине православие оказывается вдали от магистральных дорог, от мейнстрима русской поэзии, русской литературы вообще? Как ни странно, но ответ на этот, казалось бы, непростой вопрос лежит на поверхности. Православие – в силу своей «косности» и консервативности всегда почиталось реакционным в среде «передовой», «прогрессивной», либеральной российско-советской общественности. А именно эта общественность всегда была законодателем мод, определителем мейнстрима. Православие в их среде – в силу своей нелиберальности, непрогрессивности – всегда было не модным. И потому те из русских писателей, в ком православный взгляд на мир проявлялся особенно полно, как правило, задвигались во второй и третий ряд.

И вот, наконец, сегодня – в определённых либеральных кругах – мода на православие! Но очень легко назваться православным, гораздо труднее им стать. Вот и получается, что многие «неофиты» норовят наложить на православие свой либеральный опыт. И как результат – необязательность, приблизительность, грубый схематизм, в который вгоняет Кублановский столь тонкое и строго определённое понятие как православие и столь богатое нюансами и парадоксами как русская литература. Только не зная толком ни одного ни другого, можно делать заявления под стать следующему: «проблемы бывали и самый яркий пример тому – Гоголь Николай Васильевич… С Гоголем произошли трагические для него и для русской литературы перемены».

Но что же произошло? А произошло не что иное, как обращение писателя Гоголя в православие. В то «косное», «реакционное», анти-либеральное – одним словом, в то настоящее православие, что столь нелюбимо было среди «передовой» российской общественности. В результате этого обращения были написаны проникнутые православным мирочувствованием «Выбранные места из переписки с друзьями» и «Размышления о Божественной литургии», но утрачен статус кумира «передовой» российской общественности. Он её, видишь ли, предал.

И что же было потом? Для того чтобы избавиться от схематизма и крепко усвоенных стереотипов, необходимо запомнить, что отвернулись от него далеко не все… а лишь «передовая» общественность. Другая же часть общества ему рукоплескала. Но это была «реакционная» – читай, православная! – часть. Парадокс же состоял в том, что за редким исключением (Плетнёв, Вяземский) друзья и почитатели прежнего Гоголя принадлежали именно к «передовой», а не «реакционно-православной» части общества.

«Мы не можем молчать о Гоголе, мы должны публично порицать его… Дело в том, что хвалители и ругатели Гоголя переменились местами: все мистики, все ханжи, все примиряющиеся с подлою жизнью своею возгласами о христианском смирении утопают в слезах и восхищении. Я думал, что вся Россия даст ему публичную оплеуху, и потому не для чего нам присоединять рук своих к этой пощечине; но теперь вижу, что хвалителей будет очень много, и Гоголь может утвердиться в своем сумасшествии. Книга его может быть вредна многим». – Так о книге «Выбранные места из переписки с друзьями» Сергей Аксаков писал сыну своему Ивану.

Но линия водораздела прошла не только через общество, но и через душу самого писателя, оказавшегося перед крайне жёстким выбором: отказаться от новоизбранного пути или окончательно разойтись с бывшими друзьями. И вся беда в том, что не смог он отказаться ни от одного, ни от другого. Последние годы жизни Гоголя прошли в состоянии острого душевного кризиса: он так и не решился ни на обнародование ответа Белинскому (сохранившегося в черновиках), ни на публикацию «Размышлений о божественной литургии» – последнего своего сочинения, изданного только после смерти писателя, а в советское время опубликованного лишь в 1990 году.

Для уяснения столь непростого вопроса весьма полезным может стать мнение Петра Чаадаева, высказанное в послании к Вяземскому в 1847 году:

«У вас, слышно, радуются книгою Гоголя; а у нас, напротив того, очень ею недовольны. Это, я думаю, происходит оттого, что мы более вашего были пристрастны к автору. Он нас немножко обманул, вот почему мы на него сердимся. Что касается до меня, то мне кажется, что всего любопытнее в этом случае не сам Гоголь, а то, что его таким сотворило, каким он теперь пред нами явился. Как вы хотите, чтоб в наше надменное время, напыщенное народною спесью, писатель даровитый, закуренный ладаном с ног до головы, не зазнался, чтоб голова у него не закружилась? Это просто невозможно…

Недостатки книги Гоголя принадлежат не ему, а тем, которые превозносят его до безумия, которые преклоняются пред ним, как пред высшим проявлением самобытного русского ума, которые ожидают от него какого-то преображения русского слова, которые налагают на него чуть не всемирное значение, которые, наконец, навязали на него тот гордый, не сродный ему патриотизм, которым сами заражены, и таким образом задали ему задачу неразрешимую, задачу невозможного примирения добра со злом: достоинства же ее принадлежат ему самому. Смирение, насколько его есть в его книге, плод нового направления автора; гордость, в нем проявившаяся, привита ему его друзьями…

Ему как будто не могут простить, что, веселивши нас столько времени своею умною шуткою, ему раз вздумалось поговорить с нами не смеясь…»

Ну, совершенно неприличное отношение к «национальному гению», не правда ли? И ещё более запутывающее и без того сложную ситуацию. Но… именно в парадоксах и коренится решение задачи – понять ключевую для русской литературы ситуацию с Гоголем можно лишь освободившись от старых схем, внимательно рассмотрев её со всех возможных сторон.

Но Кублановскому все эти парадоксы и нюансы не видны – он ведёт речь о якобы неправильном выборе Гоголя, исходя из собственного либерального видения, наложенного на раз навсегда усвоенные советско-демократические стереотипы. И называет это «строем православного мирочувствования»! Но таким «строем» проникнуты именно «Выбранные места». А ежели ты считаешь эту книгу «ложным путём», то какой же ты после этого православный?

«Православный» Пушкин

Входит Пушкин в лётном шлеме,

в тонких пальцах – папироса.

Вернёмся, однако, к очередному вопросу от Олеси Николаевой: «Все великие русские поэты, практически все без исключения, обращались к образам священного писания. Это и Державин, и Пушкин, и Лермонтов, и Фет, и Тютчев, и Цветаева, и Ахматова, и Пастернак, и Мандельштам, и Набоков, и Бродский. Что такое эти поэты видели в священном писании? Не остаётся ли это бесценным кладезем поэзии как таковой?»

Что интересно – в таком, казалось бы, совершенно незатейливом вопросе содержится «фирменный знак», а точнее ментальное «клеймо» участников передачи – стереотипность их мышления. Во-первых, в самом вопросе содержится готовый ответ: не остаётся ли это бесценным кладезем? – ну как же? конечно, остаётся – что ещё может ответить Кублановский, от себя добавляя несколько общих мест: «Помимо боговдохновенности Ветхий завет и Новый завет это ещё и величайшая поэзия, равной которой нет…» – кто бы сомневался? Разве что малочисленные почитатели «Ригведы» или, скажем, книги народа киче «Пополь-Вух».

Во-вторых, создаётся впечатление, что, кроме обязательных для школьной программы, никаких других поэтов Олеся Николаева просто не знает. Но самое главное – и это в-третьих, – с перечисленными тоже возникает большая проблема. Перелистав собрание сочинений Лермонтова, обращение к образам священного писания я обнаружил аж… дважды! Да и то с большой натяжкой – стихотворение «Ветка Палестины» и молитвенное обращение к Богоматери: «Я, Матерь Божия, ныне с молитвою Пред твоим образом…»

Та же картина открывается и при обзоре поэтического наследия Тютчева и Фета – в обоих случаях по два-три упоминая Христа на всё творчество. И надо сказать, что ничего странного в этом нет: оба поэта черпали вдохновение в полном соответствии со своим – соответственно пантеистическим и мистико-романтическим, но никак не православным – мирочувствованием.

А что же «солнце русской поэзии»? Заметим, что очень многим хочется изобразить главного русского поэта не тем, кем он был в действительности, а каким бы они хотели его видеть. В этой связи приведём высказывание о Пушкине Юрия Кублановского – из той же передачи: «Когда начинают приводить стихи Пушкина, что – «когда не требует поэта к священной жертве Аполлон, что средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он» (неточное цитирование – в передаче. – О. К.) – это не вполне правильно понимают то, что хотел сказать Пушкин. Это не то, что греши, гуляй, делай что хочешь, а придёт вдохновение – ты станешь богом. Конечно, Пушкин имел в виду не это. Это была смиренная констатация факта, но точки отсчета там совсем другие, – и очень высокие были на этот предмет у Пушкина критерии. И сам Пушкин был отнюдь не гуляка праздный, это был человек, постоянно, изо дня в день, из месяца в месяц, с ранней молодости живший проблемами мира, России, цивилизации, просвещения – и он был постоянно, с младых ногтей подключен к проблематике мировой – и в этом смысле постоянно формировалось его мировоззрение – мы знаем: от либерально-декабристского к монархическому и консервативному. Человек был постоянно в пути, – так что ни в коем случае не надо ссылаться на Пушкина, или на Есенина – дескать, пей, гуляй, а придёт вдохновение – наверстаем. Это чепуха!»

Хочется спросить: за карточным столом или при посещении борделя он всё также был подключен к мировой проблематике? Или в эти моменты он был гулякой, но не праздным? А по-моему, раз гулял – значит и был гулякой, а праздным или непраздным – это уже от лукавого. Другое дело, что гуляка это вовсе не значит «дурак» – и в свободное от гульбы время вполне можно заниматься и высоким искусством, и разрешением мировых проблем. Что Александр Сергеевич небезуспешно осуществлял.

Гораздо сложнее – с проявлением у него «особого строя православного мирочувствования». Говорят, что именно об этом – знаменитые «Отцы пустынники и жены непорочны», где вторая строфа является переложением великопостной молитвы Ефрема Сирина. Можно присовокупить сюда и не вполне православных, но всё же христианских «Рыцаря» («Жил на свете рыцарь бедный…») и «Странника» (стихотворное переложение начала «Путешествия пилигрима» – романа английского пуританского писателя Джона Беньяна). Можно вспомнить ещё и «грешный язык» («празднословный и лукавый») из «Пророка»… но самоопределение это говорит не так о раскаянии, как о других его стихах.

Христос воскрес, моя Ревекка!

Сегодня следуя душой

Закону бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я, не робея,

Готов, еврейка, приступить –

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

Так же, как нельзя быть немного беременной, нельзя быть слегка православным. И потому не может православное мирочувствование определяться одним стихотворением на тысячу. И на тысячу не таких как у Тютчева или Фета – не пантеистических или романтических, а таких, например, как юношеские поэмы «Гавриилиада» и «Монах» – то, что было свойственно Пушкину, словами Кублановского, «с младых ногтей»; как «Торжество Вакха» и многочисленные переложения и подражания Эваристу Парни (кстати, и «Гавриилиада» – не что иное как реминисценция антихристианской «Битвы старых и новых богов» того же Парни).

И как ни крути, но очень трудно находить в творчестве Пушкина крупицы «особого православного строя» в то время когда сам он недвусмысленно свидетельствует об ином:

Ты богоматерь, нет сомненья,

Не та, которая красой

Пленила только дух святой,

Мила ты всем без исключенья;

Не та, которая Христа

Родила, не спросясь супруга.

Есть бог другой земного круга –

Ему послушна красота,

Он бог Парни, Тибулла, Мура,

Им мучусь, им утешен я.

Он весь в тебя – ты мать Амура,

Ты богородица моя!

P.S. Передача «О поэзии, о творчестве», показанная на телеканале «Спас» в рубрике «Основы православной культуры» (ныне она выложена в Интернете, где мне её и довелось посмотреть), завершается словами ведущей Олеси Николаевой: «Сегодня мы говорили о поэзии, о творчестве, о православии с поэтом Юрием Кублановским. Поэзия помогает человеку жить, она помогает ему выжить, состояться как личности. Поэзия есть форма свободы человека. Оставайтесь свободными. Всего вам доброго». – Но, к сожалению, именно о православии в рассмотренной нами передаче не было сказано ни слова. Вот мы и решили восполнить этот пробел.

Олег Качмарский,

специально для alternatio.org